Пущин в селе Михайловском - Страница 9

— А своего барина не жаль? Из-за сажени-другой дров он, бедняга, всю зиму, как сурок, сидит в одном углу; ни в бильярд ему поиграть нельзя, ни прогуляться по собственному дому. Ай, няня, няня!

У пристыженной старушки на глазах навернулись слезы.

— Да он хошь бы словечко сказал мне…

— Он — взрослый младенец, так где же ему думать о себе? Кому печься об нем, как не той, которая его вынянчила, которую и сам он любит, кажется, более всех людей на свете?

Няня была окончательно растрогана.

— Да я для него, моего ненаглядного, хошь весь дом день и ночь топить буду!

— Ну, ночью-то, пожалуй, и не для чего. А теперь первым делом откроем-ка опять трубы.

Когда это было ими сделано, Пущин сам замкнул на ключ двери в угарные помещения, открыл форточку в комнате друга и вместе с ним перебрался временно к Арине Родионовне, откуда ее подначальная команда давно уже разбрелась на покой. Старушке было особенно горько, что гость, несмотря на все упрашивания ее и барина, решил-таки уехать восвояси тою же ночью. Перед отъездом, однако, он просил Пушкина познакомить его еще с последними цветами своей музы. Так, по возвращении их в «клетушку» поэта, началось опять чтение — уже собственных его произведений, еще не появившихся в печати, в том числе и поэмы "Цыганы".

— А этот Алеко — не сам ли ты, братец? — спросил Пущин. — Ведь Алеко — Александр?

— Александр.

— И, как твой герой, ты тоже кочевал по Бессарабии с цыганами?

— Об этом история умалчивает, — загадочно усмехнулся Пушкин. — Во всяком случае, я никого на своем веку не зарезал — разве что стихом. Так поэма, по-твоему, недурна?

— Весьма даже. Ты, Пушкин, все совершенствуешься. Пройдет немного лет — и вся Россия признает тебя отцом нашей литературы, с которого в ней началась новая эра.

— Эк куда хватил! — сказал Пушкин, но глаза его радостно заблистали.

— Верь мне, верь. А главное — верь в самого себя, в свой талант. Ты упиваешься теперь трагедиями Шекспира, и я предвижу, что не пройдет года, как ты сам примешься за русскую трагедию.

— Признаться, перечитывая на досуге «Историю» Карамзина, я, действительно, остановился на чрезвычайно драматическом сюжете — судьбе первого Самозванца.

— Что я говорю! Но то еще впереди; а до поры до времени дай-ка мне с собой твоих «Цыган» для "Полярной звезды". Рылеев будет счастлив.

— Вторая половина «Цыган» у меня еще не отделана…

— Так дай хоть начало. Ты диктуй, а я буду писать.

И подойдя к письменному столу, Пущин отыскал между разбросанными там бумагами чистый лист гусиных же перьев хотя и было несколько, но все — с обкусанными или обожженными бородками.

— Ты все еще, я вижу, не отделался от скверной лицейской привычки — писать оглодками, которых и в пальцах-то не удержать, — заметил Пущин. — Ну, как-нибудь нацарапаем. Начинай.

И под диктовку Пушкина он живой рукой «нацарапал» начало поэмы. Еще в начале чтения Пушкиным своих собственных стихов в комнату незаметно прокралась няня и уселась со своим чулком в уголке у печки. Едва смея шевелить вязальными спицами, она с благоговением не сводила глаз со своего питомца, готовая слушать его хоть до утра; если иное в его стихах и было ей недоступно, то их звучное сочетание как волшебною музыкою ласкало ее слух; ведь все-то это было сложено им самим, ее Александром Сергеевичем! Тут вошел Алексей.

— Не пора ли закладывать, сударь? Второй час ночи на исходе.

— И то пора! — спохватился Пущин. — Ведь третья бутылка у тебя еще не почата?

— Никак нет-с.

— Так подай ее сюда: разопьем на расставанье.

— Погоди, Алексей! — вмешался Пушкин. — Няня! А что же закуска?

И вот на столе опять закуска, в стаканах опять играет и пенится напиток Шампани… Но когда сдвинутые стаканы зазвенели, у обоих друзей упало сердце — обоим стало так невыразимо грустно, что хоть плачь.

— За скорое свиданье в Москве, — проговорил Пущин, но таким унылым тоном, точно сам он не верил в возможность встречи…

Пушкин молча только головой кивнул, осушил стакан до дна и затем крепко-крепко обнял друга, как бы предчувствуя, что им никогда уже не свидеться.

— Лошади поданы, — объявил, входя, Алексей, и в подтверждение его слов от крыльца донесся перезвон колокольцев.

В то же время часы за стеной пробили три раза.

— Три — счастливое число, — сказал с притворною веселостью Пущин, насильно отрываясь от друга. — Спасибо тебе, брат, за чудный день!..

— Тебе, брат, спасибо! — отвечал Пушкин, еще раз целуя его и в лоб, и в губы. — В одиночестве моем на меня подчас находила не то хандра, не то отчаянье в самом себе; теперь же, благодаря тебе, я опять совсем ободрился. Спасибо, дружище!

Алексей, дожидавшийся барина в открытой двери с шубою, накинул ему ее на плечи. Арина Родионовна стояла тут же, утирая глаза.

— Смотри же, няня: хорошенько храни мне его! — сказал Пущин и, наскоро обняв, поцеловав старушку, выбежал на крыльцо, вскочил в сани.

Между тем Пушкин, светивший ему с крыльца нагоревшею свечой, говорил ему что-то; но за фырканьем лошадей и звяканьем колокольцев Пущин не мог расслышать его слов. Только когда сани тронулись, вслед ему явственно донесся последний привет:

— Прощай, друг!

Своим приездом в село Михайловское Пущин оказал другу-поэту, несомненно, двоякую услугу — и духовную, и материальную; поэзия воспрянувшего духом Пушкина расцвела еще пышнее, а няня уже перестала скупиться на дрова и топила весь дом.

Сам же Пущин, вскоре заброшенный обстоятельствами на край света — в Читу (в Сибирь), получил там, три года спустя, в январе 1828 года, следующие строки: